Я сидел за штурвалом… Ладно, я сидел со штурвалом в кресле первого пилота и пытался сосредоточиться. Нет, я ни на миг не мог заставить себя поверить, что дар Риверосов вдруг, по мановению волшебной палочки, проснется во мне, но больше заняться нечем.

Вероника и Джеронимо орали друг на друга битый час и останавливаться не собирались. Я совершенно потерялся в потоке русских и испанских слов, из которого машинально выхватывал лишь отдельные крохи информации, которые мне, непосвященному, не давали практически ничего. Несколько раз всплывало облучение, какая-то подушка, карамельки… Вероника грубым солдатским языком поведала, что она делала с «этим твоим солнцем», на что Джеронимо невозмутимо ответил, что это, должно быть, чудесный обряд, связанный с плодородием. От плодородия разговор перетек на шарманку, которая дребезжала на всем протяжении, будто добавляя веса аргументам Джеронимо.

— Как конченый идиот со своей дебильной петрушкой! — надрывалась Вероника. — Можно подумать, кому-то она нужна, когда кругом — синтезаторы!

— А я не желаю давиться синтезированной дрянью! — еще громче орал Джеронимо. — Я хочу есть настоящую петрушку! И дышать настоящим воздухом!

Я снова попытался отвлечься. Приставил штурвал на место, закрыл глаза. Может, нужно тоже использовать технику позитивной визуализации?

Я отогнал мысленным жестом загорающую Веронику и представил в луче прожектора взлетную полосу. Конечно, в действительности никакой полосы нет и в помине, самолет грохнулся в чистом поле, насколько я мог судить. Разумеется, шасси сломаны и черт знает что еще повреждено. Только я и не надеялся поднять самолет в воздух. Просто хотел почувствовать его, как всякий Риверос.

Отец рассказывал, что это за чувство. Как будто машина становится твоим телом. Ты знаешь, на что она способна, чувствуешь каждое движение, видишь на триста шестьдесят градусов и даже больше — сверху, снизу.

Итак, я — самолет, потерпевший крушение. Мне холодно и грустно, вокруг снег и тьма. Но вот мой мотор оживает… Я загудел для достоверности и задрожал, якобы ощутив вибрацию. Ладонь опустилась на рычаг. Я добавил оборотов, и воображаемый самолет, загудев сильнее, покатился по твердому насту, наращивая скорость. Воображаемый спидометр показал триста миль в час. Пора! Я потянул штурвал и вместе с ним опрокинулся на спинку сиденья. Открыл глаза.

Разумеется, самолет стоит, как стоял. Но что-то изменилось. Ах, да! Стало тихо. Я обернулся, опасаясь, что брат и сестра поубивали друг друга, и вскрикнул. Оба молча стояли рядом и смотрели на меня.

Вероника протянула руку и пощупала мне лоб. Пожала плечами.

— Ты наигрался? — ласково спросил Джеронимо. — Тогда надевай комбез — и пошли.

— Куда? — повернулась к нему Вероника, видимо, продолжая прерванный спор. — Что там дальше у тебя в планах? Угробить нас на холоде? Мы никуда не пойдем, а будем сидеть здесь и ждать, пока не приедут из дома.

— Позволь напомнить, — мерзко усмехнулся Джеронимо, сейчас вправду напоминающий дьявола, — что летели мы в восточном направлении, а твои друзья перевели стрелки на запад.

— Но ведь самолет сейчас должен передавать сигнал SOS, или я чего-то не понимаю?

— Этот самолет, — заговорил Джеронимо с гордостью инженера, представляющего новую разработку, — ничего не передает. На нем попросту нет передатчика. Вообще. Никакого.

В ответ на умоляющий взгляд Вероники мне пришлось кивнуть.

— Похоже на то. Но есть проблема и похуже: аккумуляторы скоро сядут. Мы останемся без тепла, без еды и, что самое скверное, без воздуха.

— Кстати, да! — спохватился Джеронимо.

Он вынул из кармана рюкзака шнур, один его конец воткнул в разъем на панели, а другой — в смартфон.

— Надо подкормить, — пояснил он. — И — нет, не надейтесь. Я выпаял из смарта все модули связи, кроме Bluetooth.

Я бросил штурвал под ноги и прикрыл глаза. Хотел было страдальчески застонать, но вполне удовлетворился стоном Вероники. Как ни мерзко признавать, но угроза Джеронимо работала: мы действительно объединялись на почве желания свернуть ему шею.

— Не понимаю, чего вы так завелись? — продолжал беззаботно трещать Джеронимо. — Дон Толедано обитает в двух шагах отсюда. Зайдем в гости, представимся…

— Угоним самолет, — подхватила Вероника.

— Я полагаю, он сам даст нам самолет, когда узнает, зачем он нам нужен.

Я открыл глаза, посмотрел на Джеронимо.

— Что? — Он развел руками. — Мне четырнадцать, я все еще верю в людей. Не отбирайте у меня этого, злобные, безжалостные взрослые!

… Ну а что нам еще оставалось? Я натянул комбинезон прямо на свою одежду, Вероника, ругаясь по-испански, отправилась переодеваться в туалет, и, когда дверь за ней закрылась, Джеронимо, понизив голос, сказал:

— Мне нужно кое в чем признаться, Ник.

— Николас.

— Это касается петрушки.

Я поглядел на росточек, который, кажется, стал выше за последние сутки.

— На самом деле я вовсе не хочу есть петрушку. Просто кроме нее ничего не осталось.

Я перевел взгляд на Джеронимо.

— Ну и зачем ты мне это сказал?

— Просто хочу быть честным с тобой. Для меня это важно.

* * *

Ровно в двенадцать часов сорок семь минут и четырнадцать секунд мы, позавтракав синтезированной яичницей и синтезированными бутербродами, покинули остывающую тушу самолета. Три белые фигуры со стороны, должно быть, напоминали призраков. Шарманку Джеронимо спрятал в рюкзак, который повесил спереди, потому что на спине каждый из нас тащил портативный синтезатор воздуха с резервным баллоном.

Я включил фонарик. Луч света скользнул по сероватому снегу. Пробежал несколько метров и растворился во тьме. Я сглотнул, наивно полагая капелькой слюны пропихнуть здоровенный застрявший в горле ком. Получилось — в желудок плюхнулась глыба льда. Несмотря на всю одежду, на маску, закрывающую все лицо, на перчатки и капюшон, я чувствовал холод.

Занятно. Раньше считалось, что «холод» — это так, ничего серьезного, а вот «мороз» — это уже повод поежиться. Но герои романов то и дело «холодели» от ужаса или чувствовали «мертвенный холод». А дети с восторгом ждали Деда Мороза, Пушкин превозносил мороз и солнце, соединив этот оксюморон под грифом «день чудесный».

Сейчас же слово «мороз» почти вышло из обихода. Возможно, благодаря раскатистому «р» в нем звучало нечто бодрящее, напоминающее о жизни, которой на поверхности больше не осталось. На поверхности оставался лишь грязный снег и губящий все живое холод: минус пятьдесят по Цельсию, с незначительными колебаниями. Если Дедушка Мороз и существовал когда-то, им с Пушкиным давно указали на дверь.

Я чувствовал себя космонавтом, ступающим по безжизненной поверхности Луны. Кстати, как она там, бедолага? Небось, совсем приуныла во мраке. По ней ведь не ползают всякие полоумные таракашки вроде нас, никаких тебе развлечений…